Доклад А.В.Прокофьева
Обсуждение доклада
В феврале 2008 года в Секторе этики Института философии РАН прошло обсуждение доклада А.В.Прокофьева «Понятие меньшего зла: содержание, критерии, условия применения». Публикуем материалы этого обсуждения, в котором приняли участие:
Апресян Рубен Грантович – доктор философских наук, профессор, заведующий Сектором этики Института философия РАН.
Артемьева Ольга Владимировна – кандидат философских наук, научный сотрудник Сектора этики Института философия РАН.
Гаджикурбанов Аслан Гусаевич – кандидат философских наук, доцент кафедры этики МГУ им. М.В.Ломоносова.
Гаджикурбанова Полина Аслановна – кандидат философских наук, научный сотрудник Сектора этики Института философия РАН.
Клюзова Мария Львовна – докторант Сектора этики Института философии РАН, доцент кафедры философии и культурологии,
Тульского Государственного педагогического университета.
Максимов Леонид Владимирович – доктор философских наук, профессор, ведущий научный сотрудник Сектора этики Института философии РАН.
Прокофьев Андрей Вячеславович – доктор философский наук, и.о. профессора кафедры этики Философского факультета МГУ им. Ломоносова.
Щербина А.И. – стажер Института философии РАН.
«Выбрать меньшее из двух зол…» Именно так мы характеризуем очень широкий ряд решений, требующих соотнесения самых разных жизненных потерь и приобретений. И в живом нравственном опыте, и в этической мысли сочетание слов «меньшее зло» часто используется всего лишь как фигура речи без определенного нормативного содержания. Любое неудобство, предпочтительное в сравнении с иным потенциальным неудобством, легко попадает в данную рубрику. Однако следует учитывать, что такое словоупотребление построено на основе предельно широкого понимания зла и неотрефлексированности факторов, которые делают его меньшим. Попытка уточнить значение слова и задуматься над критериями сравнения неизбежно ведет к пониманию того, что формула «выбор меньшего зла» указывает на совершенно специфическую логику принятия решений, которая в рамках морального сознания является спорной, а если спор разрешается в пользу ее допустимости, то трагической.
Если под злом понимать намеренное нарушение запрета на причинение ущерба другому человеку или системе кооперативных и доверительных отношений между людьми, то за формулировкой «меньшее зло» стоит не просто выбор между ситуациями, включающими разномасштабные потери и приобретения, а вынужденный выбор между двумя запрещенными моралью линиями поведения. Основной исследовательской задачей в этой связи является прояснение нормативного содержания логики меньшего зла и обоснование ее допустимости в рамках морального мышления. Теперь, уже понимая, что это не удалось мне в полной мере, я попытаюсь хотя бы наметить некоторые подходы к ее решению.
Логика меньшего зла противостоит ригористическому абсолютизму в моральной теории и в нравственном сознании, то есть такой позиции, которая придает безусловное значение не только общей аксиологической установке морали, но и некоторым ее нормативным конкретизациям. Среди основных проявлений подобного абсолютизма: негативная деонтология, настаивающая на безусловном значении запретов на насилие и ложь, и этика прав человека, рассматривающая соблюдение каждого отдельно взятого права каждого отдельно взятого его обладателя в качестве безусловной обязанности. Отсюда следуют две формулировки, характеризующих логику меньшего зла. Одна отражает ее противостояние с негативной деонтологией ненасилия и «не лжи», другая – с абсолютистской этикой прав человека.
В первом случае:
При определенных условиях морально санкционированными (то есть допустимыми или даже вмененными к совершению) могут быть те действия, которые противоречат тем или иным нравственным запретам, однако, совершение которых в конкретной ситуации позволяет предотвратить значительно более масштабное нарушение тех же (или иных) нравственных запретов.
Во втором случае:
При определенных условиях морально санкционированными (то есть допустимыми или даже обязательными к совершению) могут быть те действия, которые нарушают право одного или нескольких человек ради значительного сокращения количества нарушений того же самого права или иных прав либо ради предотвращения существенного роста подобных нарушений.
Последняя формулировка в целом соответствует тому явлению, которое впервые подверг систематической критике Р.Нозик и которое в современной этике обозначается как «утилитаризм прав». Для первой формулировки можно было бы ввести по аналогии понятие «утилитаризм исполнения запретов». Однако дальнейший анализ логики меньшего зла покажет, что за этим понятием стоит гораздо более сложный и нюансированный тип рассуждения. В соответствии с этим возникнут существенные уточнения исходных формулировок.
Для того чтобы создать целостное представление о принятии решений на основе логики меньшего зла необходимо разобраться с двумя предварительными вопросами. Вопросом о типичных случаях ее применения и вопросом о критериях ранжирования зла.
Если отталкиваться от определения, связанного с запретами, то типичные случаи делятся на связанные запретом на ложь и с запретом на насилие (то есть на принуждение различного рода и на физическую или психологическую деструкцию). В первом случае можно вести речь о лжи, которая предохраняет вводимого в заблуждение человека от психологических и физических потерь, связанных с предъявлением истины, а также о превентивной лжи, которая устраняет угрозу причинения значительного ущерба самому вынужденному лгать индивиду или другим людям. Во втором случае присутствует более разветвленная классификация. Она включает:
Проблематичными с этической точки зрения могут быть все четыре перечисленных случая. Для этики ненасилия, например, даже силовая защита другого человека от чьих-либо агрессивных действий выступает как морально недопустимое деяние. Однако в своей оценке этой ситуации этика ненасилия остается в абсолютном меньшинстве среди других рефлексивных этических позиций. Ее рекомендации выглядят крайне экзотично для носителя обыденного нравственного сознания, в котором глубоко укоренено убеждение, что нарушитель определенного запрета полностью или частично исключается из-под его действия, а нарушитель определенного права полностью или частично поражается в правах. Это ослабление нравственных ограничений рассматривается как необходимое условие для эффективного противостояния активному, атакующему злу. Мера подобного ослабления максимальна в случае отражения и нейтрализации агрессии и существенно снижается в случае наказания, поскольку здесь уже невозможно предотвратить ущерб жертве злодея, а все прочие резоны, связанные с заслуженным воздаянием или обращенным в будущее сдерживанием, имеют меньший нравственный вес. Поэтому, например, допустимость причинения смерти агрессору в ходе самообороны или защиты другого не влечет за собой автоматически допустимость смертной казни.
Существенно, что этика ненасилия перестает быть единственной противницей применения логики меньшего зла в этих двух типичных случаях, когда речь заходит о причинении агрессору особых, специфических видов ущерба, тех, которые могут рассматриваться в качестве недопустимых даже по отношению к нарушителю фундаментальных нравственных запретов. В рамках кантовской этики такие виды ущерба обозначаются как «позорные» или «бесчестящие» и строго табуируются правилами уважения. Они, следуя Канту, много «тяжелее, чем потеря жизни и состояния» (482). В рамках этики прав человека такие виды ущерба оговариваются специальным классом прав, действие которых не может быть приостановлено даже в чрезвычайных ситуациях. В тексте Европейской конвенции по защите прав и свобод человека (1950) этим статусом обладают: внесудебное лишение жизни (кроме случаев абсолютно необходимого применения силы), наказание без законного юридического процесса, содержание в рабстве и пытки (ст. 15). (http://www.hro.org/docs/ilex/coe/conv.htm)
В пределах рубрики «наказание» вряд ли найдется хоть сколько-то убедительное оправдание действий, унижающих человеческое достоинство преступника (таких, например, как пытки). А вот в рамках рубрики отражения и нейтрализации агрессии складывается иное положение. Подобные действия могут оказаться единственным эффективным средством предотвращения масштабного ущерба, то есть средством нейтрализации агрессии, когда речь идет об агрессии организованной и коллективной или же агрессии, использующей сложные технические приспособления. В этом смысле характерен знаменитый пример «бомбы замедленного действия» или – для придания ситуации более острого характера – пример ядерной бомбы замедленного действия. При определенном стечении обстоятельств причинение физического страдания участнику или организатору продолжающейся агрессии может послужить единственным способом получения спасительной для многих людей информации.
Еще большей нравственной проблематичностью обладает третий случай, предполагающий причинение ущерба третьим лицам. Под третьими лицами подразумеваются те люди, которые не вовлечены в агрессивные действия, чреватые причинением ущерба, или шире – не создают угрозы причинения ущерба. Они заведомо выпадают из-под действия принципа, смягчающего наши нравственные обязательства по отношению к нарушителю нравственных норм (то есть к злодею). Они не теряют своего права на жизнь, телесную целостность, собственность и т.д. Просто в силу обстоятельств ущерб, причиняемый им, оказывается средством предотвращения ущерба множеству других людей. Эта ситуация является крайне неоднозначной и предельно сложной для абсолютного большинства этических традиций, исключая самые прямолинейные версии утилитаризма.
Наконец последний случай, связанный с созданием и распределением рисков. Его иллюстрацией могут быть государственные программы всеобщего и обязательного вакцинирования. Какое-то количество привитых всегда гибнет или несет непоправимый ущерб здоровью в результате побочных реакций на используемые вакцины. Это количество настолько невелико, что исключение этих людей из программы вакцинирования не повлекло бы за собой серьезных угроз эпидемиологической безопасности общества. Однако отмена обязательного характера той или иной прививки могла бы привести к тому, что страх оказаться в группе пострадавших снизил бы количество вакцинированных до уровня, который уже не гарантирует обществу подобной безопасности.
С одной стороны, этот случай еще более затруднителен, чем предыдущий, поскольку здесь невозможно продемонстрировать, что ущерб именно этим людям был непременным условием предотвращения значительно большего ущерба – всеобщей эпидемиологической катастрофы. Но с другой стороны, он позволяет представить идею меньшего зла в более благоприятном свете, поскольку указывает на одну из родовых слабостей строго деонтологической позиции в этике. Абсолютизм нравственных запретов ограничивает действия, которые прямо нацелены на определенные последствия и будто бы неразрывно слиты с ними: не убий, не укради, не искалечь и т.д. Однако он слабо применим для регулирования тех действий, которые всего лишь создают вероятностные угрозы в связи с преследованием эгоистических или альтруистических целей.
Абсолютист-деонтолог мог бы либо в целом вывести эти линии поведения из-под действия запретов, либо в целом внести их в число запрещенных, сформулировав, например, следующий принцип: «не создавай своими действиями риска причинения ущерба другому человеку». Однако ни то, ни другое неприемлемо. Вывести их из числа запрещенных означало бы оправдать все случаи причинения ущерба, сопряженные с косвенным умыслом, небрежностью и неосторожностью. Наоборот, ввести в число запрещенных означало бы сформулировать абсолютно невыполнимую норму, поскольку предвидимый риск ущерба для заранее неопределенного круга людей присутствует едва ли не во всех проявлениях человеческой активности. Значит, граница между запрещенным и разрешенным должна будет пройти по какой-то степени создаваемого риска, которая будет считаться приемлемой с моральной точки зрения. Убийцей в этом случае будет только тот, кто намеренно создал риск, превышающий предельно допустимый. При определении этой степени абсолютист-деонтолог перестает быть и деонтологом, и абсолютистом. Более того, он начинает следовать логике меньшего зла, рассуждая по формуле: лучше создать риск смерти другому человеку с вероятностью в N % (или меньше), чем допустить потери, связанные с отказом от определенного действия.
Само сочетание слов «меньшее зло» предполагает, что зло воспринимается как явление, подлежащее количественному измерению, что различные его проявления могут быть ранжированы в соответствии со степенью их нравственной неприемлемости. У меня нет убеждения, что это ранжирование может стать основой для строгой, алгоритмизированной логики принятия решений по образцу анализа выгод и затрат. Однако, некоторые, самые общие критерии «измерения» зла вполне могут быть выявлены. Эти критерии должны соответствовать тем факторами, которые варьируют степень нравственного осуждения деяний. Нравственное осуждение, в свою очередь, зависит от внешних эффектов действия и от внутреннего отношения действующего субъекта к их возникновению. В соответствии с этим можно говорить о внешнем и внутреннем критериях измерения зла.
Наиболее очевидным является внешний критерий. Он определяется масштабом и характером ущерба (или вреда), который с большой вероятностью может причинить какое-то действие. В этом отношении моральная оценка опирается на некую естественную иерархию типов ущерба. Потерять собственность хуже, чем потерять жизнь, понести незначительный и временный ущерб здоровью лучше, чем очутиться в непоправимо искалеченном состоянии и т.д. Соответственно, при прочих равных условиях, характеризующих внутреннюю сторону совершаемого, лишение собственности воспринимается как менее предосудительное деяние, чем лишение жизни, а нанесение легких побоев, чем причинение глубокой инвалидности. Дополнением к иерархии видов ущерба является количественный показатель. Нравственное возмущение возрастает в случае серийности причинения вреда или его причинения сразу многим людям. Зло оказывается тем большим, чем больше количество его жертв. Выбор меньшего из зол, таким образом, всегда находится на пересечении количественных и качественных показателей ущерба.
Внутренний критерий, позволяющий ранжировать различные проявления зла можно описать следующим образом: мера предосудительности деяния зависит от мотива, который привел к его совершению, и от степени намеренности действий. Наряду с иерархией типов ущерба существует иерархия мотиваций, в которой последние размещены в соответствии с мерой своей моральной злокачественности. Убийство из ревности вызывает меньшее возмущение, чем убийство из корысти, и уж точно, чем убийство из человеконенавистнических, садистических соображений. Одновременно умышленное убийство (или иное злодеяние) рассматривается как большее зло, чем убийство, совершенное по небрежности или по неосторожности.
Влияет ли внутренний критерий «измерения» зла на логику принятия решений, предполагающую выбор меньшего из зол? Для случаев с причинением вреда третьими лицам, конечно, нет. Можно представить себе набор из трех ситуаций, в которых значительный экологический ущерб может быть предотвращен только за счет разрушения чьей-то собственности или причинения вреда чьему-то здоровью. Ситуации отличаются друг от друга только причиной возникновения угрозы. Она может быть результатом террористического акта (то есть умышленно созданной), пренебрежения правилами техники безопасности (то есть возникшей вследствие небрежности или неосторожности), природной катастрофы (то есть возникшей вовсе без человеческого участия). Будет ли по-разному проходить грань морально обоснованного причинения вреда в этих трех ситуациях? Думаю, что вряд ли. Причина в том, что во всех этих ситуациях нет оснований для ослабления нравственных обязанностей по отношению к тем людям, ущерб которым рассматривается как меньшее зло.
Однако в тех случаях, где вред причиняется самому субъекту, творящему зло, внутренний критерий вполне может быть уместен. В этом отношении характерен пример наказания. И еще более интересный пример – самооборона от так называемых невиновных агрессоров и угроз. Это одна из самых болезненных точек в нормативной теории самообороны. Под невиновным агрессором понимается тот, который превращается в агрессора вследствие введения в заблуждение, психотропного воздействия или психического заболевания, а под невиновной угрозой – человек, который создает опасность чьей-то жизни из-за простого стечения обстоятельств. Для некоторых авторов сама моральная допустимость самообороны стоит в этих случаях под вопросом. Но даже те, кто не соглашаются с таким радикальным выводом, ведут речь об иных, более строгих условиях морально допустимой самообороны, если ее объектом служит невиновный агрессор или невиновная угроза. Ужесточение условий означает увеличение риска для жизни или здоровья обороняющегося и значит перед нами еще один фактор, определяющий, что есть большее, а что есть меньшее зло. И он является внутренним.
Так выглядят критерии ранжирования на самый первый взгляд. Однако в дальнейшем станет ясно, что не только ущерб и в некоторых случаях степень виновности его причинения принимаются в расчет при соотнесении большего и меньшего зла. Дополнительные факторы выявятся в ходе анализа проблем, связанных со статусом понятия «меньшее зло» в этике. В дальнейшем я попытаюсь рассмотреть две таких проблемы. У моего анализа будет комплексная цель: с одной стороны, провести апологию этого способа морального рассуждения, а с другой – дополнить его образ совершенно необходимыми штрихами.
Первая проблема сосредоточена в следующем вопросе: не является ли рассуждение, связанное с выбором меньшего зла, результатом неправомерного смещения границ морально допустимого? Чтобы ответить на него необходимо зафиксировать несколько нормативных позиций, касающихся того, где именно проходят такие границы. Для прояснения позиций я воспользуюсь иллюстративным аппаратом, сложившимся в ходе многолетнего обсуждения «проблемы трамвая». Этот аппарат относится к тем проявлениям меньшего зла, которые связаны с ущербом третьим лицам. Он предполагает анализ в чем-то параллельных, а в чем-то отличающихся друг от друга ситуаций.
Ситуация 1.
Некто Z переводит стрелку, отклоняя движущийся трамвай в сторону от тупикового туннеля, где находятся 11 человек. В случае его бездействия гибнут 11, в случае действия спасаются 11. 11 улучшили свое положение, никто не ухудшил.
Ситуация 2.
В виду невозможности из-за недостатка времени остановить два движущихся трамвая, угрожающих соответственно 10 и 1 человеку, Z останавливает только один, угрожающий 10. В случае его бездействия гибнут все – 11, в случае действия – 1. 10 улучшили свое положение, никто не ухудшил.
Ситуация 3.
Z переводит стрелку с путей, где под угрозой находятся 10 человек, туда, где под угрозой оказывается только 1. В случае его бездействия гибнут 10, в случае действия – 1. 10 улучшили свое положение, 1 – ухудшил.
Ситуация 4.
Z сбрасывает человека на рельсы, для того, чтобы падение его тела ввело в действие механизм торможения трамвая, который мог бы задавить 10 человек при своем дальнейшем движении. В случае его бездействия гибнут 10, в случае действия – 1. 10 улучшили свое положение, 1 – ухудшил.
Ситуация 5.
За счет смерти 1 из 11 человек, находящихся под угрозой, Z останавливает трамвай (например, создает короткое замыкание, которое выводит из строя электропроводку). В случае его бездействия гибнут все – 11, в случае действия – 1. 10 улучшили свое положение, никто не ухудшил (не считая небольшую разницу во времени гибели 1 человека).
В ситуациях 1 и 2 действия Z воспринимаются как несомненно допустимые, в ситуациях 3–5 – как в разной степени сомнительные. Моя задача показать, что спасение большинства в каждой из ситуаций либо в уже представленном выше виде, либо при изменении количественных параметров может попадать в область морально допустимого и обязательного к исполнению.
Итак, каковы же возможные позиции по поводу допустимости спасения большинства? И насколько они нормативно безупречны?
Первая позиция. Морально недопустимо использование человека в качестве средства. Такое использование имеет место тогда, когда в ходе принятия какого-то решения интересы разных людей рассматриваются как разные интересы одного и того же коллективного субъекта. Отношение к человеку как к средству начинается тогда, когда мы пренебрегаем «различием между личностями» (Дж.Ролз). Это означает, что по отношению к отдельным личностям Z уже в третьем примере совершил убийство, то есть использовал смерть человека для спасения других. Коррелятами (или тестирующими признаками) такого отношения являются: невозможность получить на него рациональное согласие жертвы, а также – очевидно фиксируемое нарушение неотчуждаемого индивидуального права. И то, и другое характеризует все ситуации, начиная с третьей.
Что, однако, ломает эту схему. Во-первых, при столь жестком понимании «использования» в разряд последнего попадает даже ситуация № 2: ведь Z имел возможность спасти гибнущего на одном пути человека, но почему-то предпочел спасти каждого из 10, гибнущих на другом. Раздельность личностей (или различие между ними) блокирует любые количественные калькуляции. Тогда остается только два пути уклонения от использования другого человека: бросить жребий или бездействовать. Оба пути носят контринуитивный характер. Никто из сторонников тезиса о раздельности (различии) личностей не согласился бы с ними.
Во-вторых, невозможность получения согласия жертвы не является столь уж очевидной. В ситуации 5 все 11 человек могли бы придти к согласию по поводу того, что один из них должен умереть. Конкретный выбор мог бы быть отдан на волю случая. Принимая во внимание психологические и иные трудности самоубийства, участники соглашения могли бы договориться, что убийство будет произведено одним из остающихся в живых или кем-то извне их круга.
То есть рациональное согласие всех потенциальных жертв до жеребьевки (или ex ante) вполне очевидно. Оно и придает действию характер допустимого и даже обязательного. Однако остается возможность, что согласие ex ante не повлечет за собой согласия ex post. Эта возможность сохраняет за совершаемым статус зла. И, значит, совершение таких действий должно субъективно влечь за собой переживание виновности. Другие ситуации (3 и 4) также предполагают возможность рационального согласия жертвы на определенные правила, предписывающие спасение большинства, до того, как она поймет, что обстоятельства сделали ее жертвой. Мера субъективной виновности в этих ситуациях должна быть выше, поскольку потери жертвы значительно больше (не незначительное ускорение неизбежной насильственной смерти, а переход от полной безопасности к неотвратимой гибели).
В-третьих, с точки зрения теории прав также сохраняется возможность отстоять допустимость действий Z по спасению большинства в ситуациях с 3 по 5. Неотчуждаемость прав не является простым и неразложимым понятием. Ситуация 5 показывает это наиболее очевидно: соблюдая право на жизнь одного из задействованных лиц, мы допускаем смерть их всех, включая того, чье право пытаемся соблюсти. Избежать такого вопиюще противоречивого положения позволяет только разграничение ценностей, формирующих этику прав человека. Такое разграничение попытался провести Т.Нагель. С его точки зрения, этика прав человека формируется, во-первых, ценностью реальной «соблюдаемости» прав и, во-вторых, ценностью неприкосновенности личности (или «святости» права). Они не сливаются между собой: например, общество, которое не провозглашает святости права, может добиваться гораздо большего в фактическом соблюдении прав человека на уровне итоговой статистики. Это замечание не ведет автоматически к утверждению о том, что второе общество лучше. Однако указывает на различие между ценностями и на то, что между ними должно существовать определенное оптимальное соотношение. Там, где стремление обеспечить неприкосновенность личности низводит едва ли не до нуля «соблюдаемость» прав, там оно оказывается неоправданно.
Подобное рассуждение ведет к пороговому пониманию этики прав человека (или так называемой «пороговой деонтологии»). Эта модель корректирует «утилитаризм прав», обрисованный выше, в качестве образца для рассуждения по вопросу о выборе меньшего зла. И делает это следующим образом: до порога катастрофы нельзя ради обеспечения «соблюдаемости» прав жертвовать неприкосновенностью личности («святостью» права). После порога нарушение права оказывается допустимо для предотвращения или смягчения катастрофических последствий.
Другая поправка к утилитаризму прав соответствует сказанному о возможности согласия со стороны жертвы. Несмотря на допустимость и обязательность нарушения права в определенной ситуации, это нарушение все равно остается нарушением права, то есть пренебрежением неприкосновенностью личности. Такое пренебрежение, хотя и вынужденное, влечет за собой ретроспективную моральную (а может быть и не только моральную) ответственность. Оно порождает неразложимую остаточную виновность. Б.Уильямс сформулировал эту особенность ситуаций принятия решения в пользу меньшего зла с помощью понятия «моральная цена» решения, а М.Уолцер ввел для этих целей понятие «эффект грязных рук». У последнего речь идет преимущественно о нарушении абсолютно неотчуждаемых прав – пытках в случае с бомбой замедленного действия, у первого о менее трагических ситуациях, включающих ложь и предательство союзников политиком.
Вторая позиция возникает в рамках того подхода, для которого граница морально допустимого и недопустимого проводится на основе анализа связи между волей действующего субъекта и итоговой ситуацией. Среди аксиом морали мы находим следующее утверждение: недопустимо намеренно причинять ущерб другому человеку. Это влечет за собой моральную ответственность в виде разного рода санкций. Но при этом никто не может нести ответственность за действия других лиц, а также за причинение ущерба какой-то безличной силой. Отдельным вопросом на фоне этого разграничения является статус действий, связанных не с прямым причинением ущерба, а с непредотвращением опасностей и угроз. Можно ли считать, что причиненный ущерб атрибутируется не только его непосредственному виновнику, но и тому, кто имел физическую возможность, но не предотвратил опасность? Ситуации 1–2 отчетливо демонстрируют, что можно. В случае своего бездействия Z был бы виновником смерти 11 или 10 человек соответственно. Крайне существенно и то, что в ситуации номер 2 Z не является виновником гибели одного человека, оставшегося без его помощи. Этот вывод связан с тем, что на момент действия существовало непреодолимое физическое препятствие для спасения всех, кто на тот момент находился в опасности. Смерть этого человека атрибутируется всецело случайному стечению обстоятельств.
Смысл второй позиции состоит в том, что она переносит логику, снимающую ответственность за неоказание помощи меньшинству в ситуации 2, на неоказание помощи большинству в ситуациях 3–5. Она предлагает относиться к случаям предотвращения вреда дифференцированно, в зависимости от того, включает ли оно нарушение какого-то нравственного запрета. Если более конкретно... Итоговая ситуация атрибутируется воле действующего субъекта только в тех случаях, когда предотвращение ущерба не требует нарушения нравственного запрета. В них устранение угрозы не только допустимо, но и обязательно. Однако если предотвращение ущерба сопряжено с нарушением запрета, то этот ущерб рассматривается исключительно как следствие поступков других людей или стечения обстоятельств. По сути, моральный запрет рассматривается в этом случае как аналог непреодолимого физического препятствия, блокирующего возможные действия по спасению жизней, например, как аналог пространственной удаленности, нехватки времени, недостатка физической силы и т.д. Z мог бы прокричать 10 гибнущим людям: сочувствую, но у меня нет возможности вас спасти.
Итак, бездействуя в ситуации, предполагающей возможность спасения людей, я выступаю как подлинная причина их гибели, только в том случае, если спасение не было сопряжено с нарушением нравственного запрета. И, напротив, я не выступаю в качестве такой причины, когда среди условий спасения присутствует любое по степени тяжести нарушение нравственного запрета. При радикальном уточнении, введенном Кантом, решившись нарушить запрет и не добившись при этом успеха, я оказываюсь ответственен как за произошедшее в результате моего нарушения, так и за ущерб, который мне так и не удалось предотвратить. В кантовском примере: за свою ложь и за убийство друга. Отталкиваясь от этих посылок, можно сделать вывод, что логика меньшего зла построена на основе подмены субъекта ответственности. Она заставляет рассматривать все подлежащие моему частичному физическому контролю поступки других людей (или даже все физически подконтрольные стечения обстоятельств) как мои собственные поступки. А это недопустимо.
Слабым звеном в представленном выше контраргументе против логики меньшего зла, на мой взгляд, является отождествление между перспективой нарушения запрета и непреодолимым физическим препятствием. Ведь в случае, когда препятствием для устранения угрозы служит моральный запрет, сохраняется возможность выбора линий поведения, а значит, присутствует возможность для анализа, оценки и даже критики тех мотивов и оснований, которые обуславливают нежелание субъекта пойти на нарушение запрета. Мне представляется, что подобное нежелание связано со стремлением сохранить нравственную цельность личности, возможность ретроспективно выстроить такой нарратив собственной жизни, в котором не было бы никаких расхождений между моральным идеалом и ситуативно обусловленными поступками. Это нежелание выражает особую, моноцентричную модель морального сознания, ориентированную, словами Х.Арендт, на постоянный внутренний диалог о том, смогу ли я после совершения того или иного поступка жить с самим собой – с таким преступником и злодеем. Я не хотел бы полностью дискредитировать подобную логику рассуждения. Тот, кто считает убийство неприемлемым, конечно, всем сердцем стремится к тому, чтобы никогда его не совершить. Это вполне оправданное желание.
Однако, если принять тот тезис, что высшей нравственной ценностью является благо другого человека, а не достижение индивидуальной моральной безупречности, то у стремления к наиболее полному воплощению морального идеала в отдельно взятой жизни есть свои внешние пределы и ограничения. Они связаны с неидеальностью мира, в котором мы живем. В нем нравственную цельность личности, моральную безупречность жизненного нарратива нельзя себе гарантировать даже в том случае, когда ты постоянно, искренне и всеми силами стремишься к воплощению этических принципов. Такие гарантии могут появиться только в результате искусственного усечения моральной ответственности. Приведенное выше понимание границ между моим и чужим поступком, моим поступком и стечением обстоятельств, представляет собой ни что иное, как нормативную уловку, позволяющую создать видимость того, что гарантии моральной безупречности присутствуют и в неидеальном мире.
А если не прибегать к таким уловкам, то выстраивается следующая картина. Непредотвращенные действия других людей имеют гораздо менее тесную связь с моральным субъектом, чем его прямые и непосредственные действия. Поэтому нельзя, соотнося между собой нарушение запрета, предотвращающее злодеяние, и нарушение запрета самими неостановленными злодеями, исходить исключительно из масштаба ущерба. Это утверждение сохраняет силу и для ситуаций, где потенциальный ущерб связан не со злодеянием, а с действием безличных сил. Однако в каком-то косвенном отношении ущерб от непредотвращенных угроз всегда (подчеркиваю – всегда) атрибутируется именно тому, кто его не предотвратил. Это положение сохраняется и в тех случаях, когда устранение угрозы требует нарушения нравственной нормы. Отсюда следует, что в ходе принятия решения непредотвращенный ущерб всегда необходимо соотносить с ущербом, причиняемым ради устранения опасности и в результате нарушения запрета. Естественно, что при этом они будут иметь разный вес. Косвенно причиняемый ущерб должен приниматься в расчет с серьезным понижающим коэффициентом и такое дисконтирование должно быть тем больше, чем более значительным является вынужденное нарушение запрета. Но даже в этом случае за каким-то порогом тяжесть непредотвращенного, причиняемого косвенно, дисконтированного ущерба будет больше тяжести ущерба, причиняемого прямо. Это и есть ситуация катастрофы, которую можно предотвратить только совершением меньшего зла.
В рамках того же самого общего подхода может сформироваться и несколько иная, третья нормативная позиция. Она также ориентирована на возможность или невозможность атрибутировать итоговую ситуацию воле действующего субъекта, но пользуется при этом другими критериями разграничения «моего» и «чужого». Поэтому для нее граница морально допустимого и недопустимого проходит между третьей и четвертой ситуацией.
Итак, спасение, опосредствованное нарушением запрета, недопустимо. Однако возникает вопрос, когда я нарушаю его, а когда нет? Причинные связи, возникающие между действиями человека и итоговой ситуацией, не всегда следует принимать в качестве знака того, что итоговая ситуация может быть атрибутирована его воле. Даже если он мог предвидеть наступление именно этой итоговой ситуации и был способен его не допустить. Такое положение складывается потому, что итоговая ситуация в какой-то своей части может быть сформирована не самим действием, а его побочными последствиями. В отношении возникающего в связи со своей деятельностью ущерба, деятель должен проводить разграничения между тем, что привнес в этот мир он сам и за что он ответственен в полной мере, и тем, что в качестве шлейфа его действий сформировали обстоятельства. Иными словами, нарушение запрета на причинение смерти или вреда физической целостности и здоровью имеет место только там, где такой вред был действительной целью действующего субъекта. Проблема состоит лишь в том, чтобы найти критерий, позволяющий выявить включенность негативных последствий в сам замысел действия.
Такой критерий не может быть субъективным, поскольку это привело бы к оправданию многочисленных форм нравственного бездумья, легкомыслия и недомыслия. А на уровне анализа объективной стороны человеческой деятельности он приобретает следующий вид. Если причиненный вред являлся непосредственной причиной достижения благой цели, если он был включен в последовательность событий, ведущих к ее достижению, то он входил в общий замысел действия, был подлинной, хотя и промежуточной целью действующего субъекта. В этой точке данная позиция пересекается с рассуждением об использовании человека в качестве средства. Ущерб определенному человеку, будучи промежуточной целью, становится средством обеспечения какого-то блага, например, спасения других людей. Можно сказать, что перед нами худший и буквальный вариант использования человека. Он соответствует ситуации 4.
Однако ущерб может и не быть обязательным каузальным условием достижения благой цели, и тогда он превращается в побочное следствие, которое, если соблюдена пропорциональность между потерями и приобретениями, является морально допустимым. Такова ситуация номер три. Методика, предложенная Дж.Финнисом, требует проанализировать неизбежное отношение деятеля к препятствиям, которые блокируют возможность возникновения ущерба, в этих двух случаях. В первом случае возникновение препятствия означает невозможность достижения благой цели, например, крах замысла спасения (не удалось скинуть человека на рельсы), во втором – только то, что благая цель может быть достигнута без издержек, например, что спасутся все (трамвай сам остановился уже после переведения стрелки).
Как, я думаю, всем уже понятно, перед нами католическая концепция двойного эффекта. Она противостоит логике меньшего зла в двух отношениях. Во-первых, допустимые побочные следствия в виде причинения ущерба не рассматриваются как нарушение запрета, то есть как зло. Это снимает необходимость вести речь о «моральной цене» и «грязных руках», в то время как выше я пытался показать, что это неотъемлемые спутники выбора меньшего зла. Во-вторых, сокращается ряд качественно различных ситуаций, в которых ущерб одним людям для спасения других является допустимым.
Насколько это оправдано? Я не сторонник того, чтобы, подобно П.Сингеру, видеть в такой границе всего лишь психологический рудимент, сохранившийся в ходе эволюции морали. Но это и не однозначная граница морально допустимого. Перед нами не качественный индикатор, а количественный коэффициент, характеризующий связь моего поступка и определенного итогового положения. В противном случае, мы вновь сталкиваемся с противоречием, сопровождающим пятую ситуацию, если она рассматривается как находящаяся в области абсолютно недопустимого. Соблюдение границы между намеренным и побочным, хотя и предвидимым, ущербом в данном случае ведет к тому, что все задействованные лица фатально ухудшают свое положение.
Последняя, четвертая альтернатива разработана Ф.Фут как позиция, будто бы объясняющая все те практические выводы, которые влечет за собой доктрина двойного эффекта, кроме заведомо противоречивых. Ее смысловым центром является различная моральная сила обязанностей оказания помощи и обязанностей непричинения ущерба. В центре внимания находится третья ситуация с трамваем и пример с судьей вынужденным приговорить невиновного ради предотвращения массовых беспорядков (идентичный ситуации 4). По мнению Ф.Фут, в ситуации 3 допустимо и обязательно выбрать в пользу сохранения большего количества жизней, поскольку здесь сталкиваются между собой две негативных обязанности. В подобных случаях вопрос о допустимости действия решает только масштаб ущерба. В случае судьи (или нашей ситуации 4) – нельзя, ибо негативная обязанность не причинять ущерб всегда перевешивает позитивную обязанность оказывать помощь. Ситуация 5 (и идентичная ей ситуация, когда проведение аборта спасает жизнь матери, а отказ от него ведет к смерти матери и ребенка) будет также случаем столкновения негативных обязанностей и совпадает по своему смыслу с ситуацией 3.
Однако дело в том, что классическая ситуация с трамваем (ситуация 3) ничем не отличается в этом случае от ситуации судьи (или модифицированной ситуации с трамваем (ситуации 4)). Если сохранять строгое разграничение обязанностей помощи и обязанностей непричинения вреда (или позитивных и негативных прав), то по отношению к 10 людям на путях Z не реализует обязанность не вредить. Ущерб, в случае его бездействия, нанесет им не он, а трамвай. Z может их только спасти, то есть выполнить по отношению к ним обязанность помощи. Мне представляется, что при сохранении строго разграничения позитивных и негативных обязанностей, конфликт двух негативных обязанностей по отношению к разным людям просто не возможен. Разве что в очевидно гротескной форме: очень хочется убить тех троих человек, но сдерживаюсь и убиваю вон того одного. Констатация невозможности конфликта негативных обязанностей на фоне утверждения их однозначного приоритета над позитивными просто возвращает нас к уже проанализированной второй нормативной позиции.
Если же следовать тому толкованию третьей ситуации, которое дает Ф.Фут, то есть утверждать, что в ней убивает именно Z, имеющий возможность предотвратить угрозу, а не трамвай, то позитивная обязанность помощи уже была переформулирована в негативную обязанность непричинения ущерба. На что указывает возможность таких переформулировок и тот факт, что даже квалифицированный философ не всегда замечает их? На мой взгляд – на то, что воздержание от прямого причинения ущерба представляет собой обязанность, хотя и более сильную, но, используя терминологию Дж.Ролза, не лексически приоритетную. В тех случаях, где неоказание помощи влечет за собой значительные потери, обязанность помощи вполне может перевешивать моральное требование не причинения ущерба. Именно в них она легко переформулируется в негативных категориях. А это восстанавливает в правах логику меньшего зла для ситуации № 4.
Таким образом, ранжирование итоговых ситуаций по принципу меньшего зла может применяться для всех подобных случаев, но для каждого из них существуют различные пороги его оправданного включения. Эти пороги связаны с масштабом того ущерба, который можно предотвратить, то есть определяются на основе внешнего критерия, охарактеризованного мной в начале выступления.
Но даже если в каком-то высоко абстрактном отношении логика меньшего зла оправданна, она может рассматриваться как практически неприемлемая, то есть сопряженная с избыточными и неконтролируемыми эксцессами. Если более конкретно, то за этим утверждением могут стоять два практических контраргумента. Во-первых, логика меньшего зла дает в руки инициативных, а не вынужденных, злодеев слишком мощное средство для самооправдания. Идея меньшего зла как будто бы специально создана для того, чтобы выдавать зло за пусть относительное, но все-таки добро. При этом, в отличие от попыток напрямую выдавать зло за добро, идея меньшего зла гораздо менее уязвима для критики, потому что ее адепт не совершает подмены ценностей, принципов и идеалов, а всего лишь апеллирует к несовершенству мира и человека. Во-вторых, неопределенность критериев меньшего зла создает наклонную поверхность, которая ведет не к убыванию, а к возрастанию количества невиновного страдания, нарушений прав или нравственных запретов, поскольку даже добросовестно действующие агенты оказываются нормативно и практически дезориентрированы в конкретных ситуациях принятия решений. Они постоянно ошибаются в своих калькуляциях и их ошибки слишком дорого стоят.
Каким может быть ответ на подобную критику?
Одно, самое общее ограничение эксцессов структурно встроено в саму логику меньшего зла. Неограниченно манипулятивной представляется мне не она, а логика максимизиции блага, которая оправдывает любые издержки. Знаменитая евангельская инвектива против «творящих зло ради добра» (Рим.: 3:8) и не менее знаменитое рассуждение Ивана Карамазова о слезе ребенка относятся именно к ней. Логика меньшего зла распространяется исключительно на случаи ущерба (то есть ухудшения положения людей или, в крайнем случае, их перехода за некие минимальные пороги благосостояния). Не случайно в современных католических дискуссиях о так называемом «пропорционализме» его противники в полемических целях систематически отождествляют совершение «зла во благо» и выбор в пользу «меньшего из двух зол».
Другим комплексным ограничением эксцессов могла бы стать более или менее формализованная система условий применения логики меньшего зла. Отрывочные и незавершенные попытки ее создания предпринимались в разное время и разными теоретиками. В последние годы наиболее систематическую попытку предпринял М.Игнатьефф, автор работы «Меньшее зло. Политическая этика в эпоху террора» (2004). Он предложил набор из четырех основных условий. А именно:
Хотя два первых условия М.Игнатьеффа в целом воспроизводят саму формулу выбора в пользу меньшего зла, взятые в инструментально-практическом ключе, в свете устранения эксцессов, они требуют дополнительных пояснений.
1. Для уменьшения побочных последствий анализируемого способа принятия решений необходимо разобраться с проблемой достоверности наших знаний о степени реальности угроз, требующих предотвращения, и об относительной эффективности средств, которые позволяют их предотвратить. В этом отношении оказывается актуально известное рассуждение Л.Н.Толстого о том, что в случае силовой приостановки агрессии с фатальным для агрессора исходом обороняющийся наверняка причиняет смерть человеку, который еще не причинил и, может быть, не причинит смерти своей жертве. Однако актуально оно лишь в плане своего заведомо преувеличенного характера, в плане своей софистичности. Оно призывает в процессе принятия морально значимых решений рассматривать мир как абсолютно непредсказуемый, вопреки тому, чему нас учит практика взаимодействия с ним. Но та же практика учит нас, что события имеют разную степень вероятности. И, значит, степень вероятности должна тщательно учитываться, наряду с прочими факторами, позволяющими определять меньшее из зол.
Расчет ущерба и эффективности действий следует осуществлять в широкой перспективе причинно-следственных связей. Так использование тех или иных средств не должно подрывать в долговременной перспективе тех целей, которые преследовало действие. Например, одномоментный отказ от разграничения комбатантов и нонкомбатантов может иметь благотворные следствия именно в смысле предотвращения общего количества гражданских жертв с обеих сторон, но он создает скользкий склон в сторону ничем не ограниченной тотальной войны. Более того, использование логики меньшего зла должно быть ограничено пониманием того обстоятельства, что ее сторонник может легко оказаться манипулируемым, управляемым со стороны инициативных злодеев. Своими действиями по предотвращению ситуативно большего зла, он может способствовать реализации более общего злодейского замысла. В связи с этим нужно стремиться к тому, чтобы определить, где проходит порог столь масштабной потенциальной катастрофы, что за ним даже боязнь сыграть на руку активному («неугомонному» – Р.А.) злу должна быть отброшена ради спасения множества людей.
Оставшиеся два условия М.Игнатьеффа также нуждаются в значительных уточнениях. Третье условие, связанное с постоянным осознанием нравственного качества совершаемого, отсылает нас к уже упоминавшимся внутренним коррелятам выбора в пользу меньшего из зол: а именно к «моральной цене действия», «неразложимой вине» и «эффекту грязных рук». Однако теперь они превращаются в предмет интереса уже не в связи с их оправданностью или неоправданностью, а в перспективе эффективности данных переживаний для предотвращения эксцессов логики меньшего зла. Полагаю, что эффективность переживания вины заметно выше, чем эффективность простого сострадания, усиленного за счет эффекта личной вовлеченности. Понимание неизбежности негативных моральных переживаний служит более мощной преградой для излишне легкого отношения к совершению меньшего зла.
Однако необходимость постоянно сохранять понимание того, что совершаемое есть зло, хотя и меньшее, создает значительные трудности для институционализации морали. Совершенно очевидно, что существуют целые виды деятельности и целые профессии, само присутствие которых в обществе связано с необходимостью блокировать большее зло за счет причинения меньшего. Речь идет о военных, сотрудниках правоохранительных органов, в определенной мере, юристах и бизнесменах. Для любого из них постоянная рефлексия о том, что действия, входящие в круг его профессиональных обязанностей, представляют собой зло, была бы серьезным препятствием для эффективного выполнения стоящих перед ним задач. Поэтому во всех подобных случаях логика меньшего зла оказывается встроена в содержание кодексов профессиональной этики, задающих видоизмененные разграничения между допустимым и недопустимым, включающих такую переформулировку общих моральных понятий, которая снижает их требовательность. Более того, понятие меньшего зла начинает воплощаться в многообразной служебно-уставной нормативности, регулирующей повседневную практику профессионалов. Таким образом, оправданная и необходимая институционализация логики меньшего зла резко снижает сопротивляемость моральных субъектов по отношению к перечисленным выше эксцессам этой логики. Переходя к четвертому из условий М.Игнатьеффа, институционализация заметно сужает возможности и потенциальные основания для обсуждения конкретных случаев выбора меньшего из зол.
На мой взгляд, эта проблема может быть, хотя бы частично, решена за счет дифференцированного отношения к разным проявлениям меньшего зла. Какие-то типичные случаи его совершения могли бы найти прямое и непосредственное отражение в нормах профессиональной этики и в служебно-уставной нормативности. Каждый профессионал мог бы руководствоваться такими нормами самостоятельно, а соответствие его действий норме служило бы заведомой гарантией их правильности. Иные случаи могли бы требовать специального ситуативного уполномочивания со стороны особых инстанций (по принципу ордера на совершение определенных действий). Наконец, самые тонкие и сомнительные случаи недопустимо перекрывать конкретизированными нормами и процедурами уполномочивания. Причинение ущерба в этих ситуациях должно превращаться для профессионала в предельно рискованное, сугубо индивидуальное решение, которое будет обсуждаться и оцениваться постфактум. В ходе этого обсуждения нормативные резоны и фактические суждения, приведшие к причинению ущерба, могут быть признаны оправданными или же стать смягчающим обстоятельством при вынесении вердикта. Однако в момент принятия решения профессионал не должен имеет гарантий его правильности, связанных с точным соблюдением определенной нормы.
На вопрос о том, как должны проходить подобные границы для конкретных видов деятельности, у меня нет развернутого ответа. Однако существует интересный прецедент развития израильских норм дознавательской деятельности, регулирующих практику борьбы с террором, а еще более конкретно, регулирующих поведение дознавателя в ситуации «бомбы замедленного действия». Это развитие состояло в изменении отношения к так называемым мерам «мягкого физического воздействия» на подозреваемых. Решениями комиссии Моше Ландау (1987) мягкое физическое воздействие было переведено на рельсы прямого нормативного регулирования. Обоснованием стали положения УК Израиля, связанные с крайней необходимостью, но примененные к действиям государства в целом. Верховный суд Израиля (1999), проанализировав эксцессы применения секретных норм комиссии Ландау, оставил применение «жестких мер воздействия» в числе тех инициативных действий дознавателя, которые требуют последующего служебного или судебного разбирательства. Совершение этих действий не сопряжено с гарантиями оправданности. Юридическим основанием стала мысль, что нормы по поводу крайней необходимости относятся только к отдельным индивидам, а не государству. Этот пример показывает, как могут проводится подобные разграничения, хотя оправданность подобных мер борьбы с терроризмом стоит под вопросом даже с точки зрения логики меньшего зла.
Максимов Л.В.: В каких случаях, выстраивая свое рассуждение, вы просто анализируете предложенные вами ситуации, а в каких выступаете с ценностных позиций: где проходит грань аналитического и ценностно-нормативного исследования? Каковы при этом основания ваших ценностных суждений?
Прокофьев А.В.: Анализу подвергаются не ситуации сами по себе, а преобладающие интуитивные отклики на них; то, как люди, обладающие моральным чувством, склонны разрешать такие практические коллизии. Таким образом, часть аналитической работы связана с выявлением и сопоставлением дорефлексивных нормативных позиций по поводу морально допустимого и недопустимого. Собственно, это совершенно необходимый этап этического исследования – описание и проверка когерентности нравственной интуиции. Проверка осуществляется по следующему принципу: если в числе недопустимых оказывается такой-то ряд поступков, то есть ли у каждого из них существенное различие с поступком, который является заведомо допустимым. Другая часть аналитической работы касается установления общих принципов, которые могли бы стоять за тем или иным морально-практическим разграничением. Живое нравственное сознание всегда, хотя и не систематически, также вовлечено в подобную деятельность. Как показывают результаты социологических исследований, в некоторых случаях респонденты оказываются готовы показать связь между своими реакциями на разные морально значимые ситуации и опираются при этом именно на те или иные общие принципы. Однако специально и систематически такая связь прослеживается уже в рамках рефлексивных теоретических концепций. Более того, они нацелены на коррекцию отдельных интуитивных суждений в свете тех принципов, которые были выведены на основе обобщения предельно широкого ряда тех же интуитивных суждений. В качестве аналитика я пытаюсь обобщить некоторые результаты подобной (проясняющей и корректирующей) теоретической деятельности.
Если вести речь о нормативно-ценностной составляющей исследования, то она связана с определенным пониманием морали, которое является не формально-функциональным, а содержательным, эссенциалистским. Я полагаю, что в центре «ценностного мира» морали находится уважительное или любовное отношение к другому человеку, выражающее себя в невреждении, помощи и заботе. Эта общая установка реализуется в многообразии контекстов межчеловеческого взаимодействия: предельно-индивидуализированных и массовидных, кооперативных и состязательных, инициативных и реактивно-вынужденных. И я пытаюсь в меру своих возможностей проверить, являются ли частные моральные интуиции и выявляемые на их основе принципы поведения оптимальным контекстуальным проявлением этой ценностной установки.
Максимов Л.В.: Логика меньшего зла характеризуется в докладе как логика трагическая. В чем конкретно состоит ее трагичность?
Прокофьев А.В.: Трагический характер логики меньшего зла выявляется в связи с внутренними коррелятами тех вынужденных действий, которые она диктует моральному субъекту. Человек, совершающий зло, пусть даже и меньшее, неизбежно обращает на себя негативные моральные санкции. Он чувствует собственную виновность или «запятнанность». И причиной этого переживания является не его личная неспособность жить так, чтобы насилие и обман были исключены из его жизни. Причина носит сугубо внешней характер: стечение обстоятельств и действия других людей лишают его возможности сохранить нравственную чистоту. Эта ситуация является прямой аналогией базовому сюжету античной трагедии, в которой герои совершают отвратительнее деяния не вследствие желания их совершить, а в результате стечения обстоятельств.
В соответствии с этим стремление исключить действия, совершаемые по принципу меньшего зла, из области допустимого или обязательного можно квалифицировать как один из способов устранения трагического измерения нравственного опыта. Вторым таким способом является полное лишение действий, представляющих собой «меньше зло», статуса морально предосудительных. И то, и другое может обеспечить действующему субъекту полную моральную самодостаточность, возможность нетрагического существования. Однако в первом случае это достигается за счет пренебрежения интересами тех, кого можно было бы спасти, а во втором – за счет значительного притупления нравственной чувствительности.
Артемьева О.В.: Последовательный анализ ситуаций спасения, проведенный в докладе, создает впечатление, что в области морали нет ничего безусловного, абсолютно недопустимого. Так ли это?
Прокофьев А.В.: С одной стороны, можно сказать, что безусловно недопустимое остается и в рамках логики меньшего зла. Безусловно недопустимым является причинение ущерба вне ситуации предотвращения вреда или причинение такого ущерба, который не соразмерен предотвращаемому вреду с учетом всех упоминавшихся в докладе ужесточающих поправок к понятию «соразмерность». Однако я понимаю, что вопрос не об этом. Для меня он тесно связан со следующим замечанием одного из участников дискуссии об условиях спасения большинства: легко представить себе такой мир, который был бы настолько плох, чтобы в нем стали бы морально допустимыми любые, самые отвратительные поступки. То есть вопрос мог бы звучать так: есть ли нечто дурное безо всяких расчетов и калькуляций, дурное по самому характеру действия и при этом настолько дурное, чтобы совершение его никогда не оказалось предпочтительным иным альтернативам? Мне очень хотелось бы ответить, что да, существует. Потребность в положительном ответе задана необходимостью опорных точек, без которых все здание нравственной нормативности зависает в воздухе. Очевидны и кандидаты на эту роль: убийство невиновного и причинение страданий, унижающих достоинство человека. Однако анализ ситуаций предотвращения ущерба большинству размывает очевидность этих опорных точек. Когда увеличиваются ставки (то есть количество находящихся под угрозой людей резко возрастает), мотивированный принципами отказ от помощи становится все менее очевидным с моральной точки зрения. Можно сказать, что это искушение. Самая страшная проверка верности принципам. Однако вполне возможно, что искушением является стремление сохранить чистоту и незапятнанность во чтобы то не стало. Я вижу в этом антиномию и не нахожу пока полностью удовлетворительного синтезирующего решения. Можно сказать, что в своем докладе я представил одну из ее сторон. Но при этом я не знаю никаких исчерпывающих оснований, по которым другая ее сторона должна получить преобладание.
В этой же связи хочу подчеркнуть, что я отдаю себе отчет в нехарактерности проанализированных ситуаций для жизненного опыта среднестатистического человека (но не среднестатистического представителя некоторых профессий). У юристов в этой связи есть важное методологическое замечание: «анализ трудных случаев формирует дурные законы». Именно поэтому я готов с полной серьезностью обсуждать проблему практической приемлемости логики меньшего зла и принимать любые обоснованные ограничения на ее применение. Однако полное невнимание к возможности трудных случаев мне также кажется ошибочным, хотя бы потому, что оно обезоруживает нас в чрезвычайных ситуациях.
Артемьева О.В.: Всегда ли в ситуациях выбора между линиями поведения, сопряженными с ущербом другим людям, есть определенные критерии? Б.Уильямс, к примеру, указывает на тупиковые конфликты ценностей и нравственных оснований действия.
Прокофьев А.В.: Я вполне допускаю возможность абсолютно тупиковых трагических ситуаций. Таких, например, как в известном сюжете из романа У.Стайрона «Выбор Софи». Однако тот же Б.Уильямс, хотя и характеризует трагические ситуации как те, в которых сталкиваются моральные требования равные по своему весу, все же допускает, что в некоторых из них у действующего субъекта сохраняется возможность, оценив все факторы и обстоятельства, придти к выводу, что одна из линий поведения лучше другой. Другое дело, что это не будет достаточным основанием того душевного спокойствия, которое сопровождает действия человека, просто выполнившего свой долг. Заслуга Б.Уильямса, на мой взгляд, состоит в том, что он попытался теоретически отразить все многообразие оттенков моральной жизни, сопровождающих принятие решений по принципу меньшего зла. В «Этической последовательности» и «Конфликте ценностей» он продемонстрировал специфику ситуаций исключительных и близких к тупиковым. В «Политике и нравственной личности» он показал, что некоторые черты трагических ситуаций воспроизводятся в повседневной политической практике, поскольку политик оказывается вынужден, ради осуществления «нравственных политических целей» совершать «постыдные» и «предосудительные» действия. Критерии для предпочтения одной из линий поведения здесь гораздо более очевидны. Однако и ее реализация порождает неустранимый «моральный осадок». Наконец, в той же работе Б.Уильямс соотнес между собой ситуации, где элемент трагичности присутствует, хотя и в разной мере, и ситуации, где он исчезает полностью. Так в случае, когда спасение тонущего ребенка ведет к невыполнению обещания о встрече, у нас не только есть исчерпывающие нравственные резоны для предпочтения одной из двух линий поведения, но и нет никаких оснований для остаточных переживаний – «моральный осадок» оказывается неуместен. Обязанность явиться на встречу автоматически трансформируется в другую, вполне выполнимую обязанность: обязанность объясниться с тем, чьи ожидания не оправдались.
Щербина А.И.: Ваше рассуждение построено на основе отдельной части общественного сознания – не просто морали, но морали общечеловеческих ценностей и принципов. Однако даже изнутри морали в целом описанные в докладе практические дилеммы могут не иметь проблемного характера, не говоря уже о других формах общественного сознания. Так ненависть к врагам в рамках определенных этических систем вовсе не стоит под вопросом, не вызывает подозрений в моральной неоправданности. Не устраняет ли это необходимость обсуждать критерии выбора меньшего зла как существенную этическую проблему?
Прокофьев А.В.: Прежде всего, мне представляется, что мораль и есть по преимуществу мораль общечеловеческих принципов и ценностей. Ничем не ограниченная ненависть к врагу является заведомо аморальной позицией. С точки зрения морали, враг – это всегда человек, который проявляет враждебность, и каждый, кто сталкивается с его враждебностью, вынужден решать вопрос о том, как совместить между собой эффективный ответ на враждебные действия и уважение к их источнику как к человеку.
Далее, я думаю, что различные части «общественного сознания» (или различные сферы человеческой практики) не могут опираться на абсолютно несоизмеримые нормативно-ценностные коды, не могут существовать в глухой нормативной изоляции друг от друга. В какую бы сферу деятельности не погружался человек, он остается моральным субъектом, который задается вопросом об оправданности господствующих в ней ценностных установок и конкретизированных норм. А если он не задается такими вопросами, то не потому, что между моралью и другими сферами «общественного сознания» существуют непроницаемые перегородки, а потому, что его моральная чувствительность искажена или непоправимо подорвана.
Наконец, даже для того этоса, который принимает разграничение людей на «своих» и «чужих» в качестве первичного и очевидного, проблема меньшего зла не превращается в тривиальную. Конечно, случаи отражения агрессии лишены для его носителя какой бы то ни было трагичности или проблематичности. Агрессор либо уже является «чужим», либо в силу своих враждебный действий превращается в «чужого». Однако случаи причинения ущерба третьим лицам, которые могут быть в равной степени «своими», сохраняют свой мучительно амбивалентный в нравственном отношении характер. Здесь «этика пристрастности» сталкивается с теми же проблемами, что и беспристрастная общечеловеческая мораль.
Апресян Р.Г.: Сначала сугубо технический вопрос. В докладе используются такие экзотические термины как «лексический приоритет» и «контринтуитивный». Что они могли бы означать?
Прокофьев А.В.: В первом случае используется распространенный в англоязычной литературе термин, введенный Дж.Ролзом. В социально-этической теории Дж.Ролза так охарактеризовано отношение между двумя принципами справедливости. «Лексический», или «лексикографический», приоритет означает, что обязанности? налагаемые вторым принципом справедливости могут исполняться только после того, как полностью выполнены обязанности, связанные с первым. Также как в энциклопедическом словаре слово, начинающееся с буквы Б, не может оказаться идущим раньше, чем слово начинающееся с буквы А. Возможной заменой ролзова термина для русскоязычного философского словоупотребления могло бы быть словосочетание «безусловный приоритет». Понятие «контринтуитивный» означает «противоречащий общераспространенным моральным интуициям», «вызывающий протест со стороны морального чувства (чувства справедливости)».
Апресян Р.Г.: Понятие «меньшее зло» употребляется преимущественно по отношению к сопоставляемым между собой потерям какого-то определенного субъекта. Если обсуждать предложенные ситуации в этом ракурсе, то для страдающей стороны нет «меньшего», а есть «тотальное» зло, зло с которым нечего сравнивать – гибель. Понятно, что в докладе речь идет о совершенно ином ракурсе, но это порождает вопрос: кто субъект рассуждения, с чьей точки зрения выносятся суждения о степени зла?
Прокофьев А.В.: Действительно, предложенное мной понимание меньшего зла лишь частично совпадает с тем смыслом этого понятия, который присутствует в языковом обиходе. Но подчеркну, лишь частично. Я не обсуждаю ситуации покрывающиеся формулировкой «это было бы меньшим злом для меня». Причиной тому, что в этих случаях слово «зло» употребляется вне специфически морального контекста. В моральном же контексте зло не соотносится с отдельным субъектом. Оно есть зло не для «меня» или не для «него», а зло как таковое. Это как раз и позволяет ответить на вопрос о точке зрения, с которой выносятся суждения о меньшем и большем зле. Мне представляется, что это точка зрения незаинтересованного и благожелательного наблюдателя, или, вернее, точка зрения отдельного человека, который пытается мысленно поставить себя в эту позицию и максимально отвлечься от того факта, что он есть эмпирически существующий Z или любая и из потенциальных жертв его действия. Риски, связанные с введением подобной фигуры мысли, давно известны: субъект, воображающий или провозглашающий себя незаинтересованным, может всего лишь маскировать свою эгоистичность, идеологическую ангажированность или нормативно-ценностную ограниченность. Но существует ли иная приемлемая альтернатива? Думаю, что нет, поскольку любая ангажированность и любая ограниченность преодолеваются именно за счет усилий по обретению внешней по отношению к самому себе, беспристрастной позиции.
Обращаясь к современной литературной ситуации, могу сказать, что придание понятию «меньшее зло» того смысла, который преобладал в моем докладе, является совершенно очевидной тенденцией нескольких последних десятилетий. Можно прочертить линию от работы известного кантианца Т.Хилла «Моральная чистота и меньшее зло» (1991) к последним исследованиям М.Игнатьеффа, К.Нильсена, Р.Познера, А.Дершовица. Одним из наиболее мощных факторов, формирующих интерес к этой теме, является повышенное внимание всего англоязычного этического сообщества к этике чрезвычайных ситуаций.
Апресян Р.Г.: Есть ли прецеденты введения не общеэтических, а процедурных ограничений, связанных с принятием решений в пользу совершения меньшего зла? Ведь существуют профессии, в рамках которых выбор, касающийся средств и объектов спасения, постоянно воспроизводится в связи с выполнением профессиональных функций: сотрудники служб спасения, пожарные и т.д.
Прокофьев А.В.: Я не занимался специально поиском прецедентов процедурного регулирования, связанных с причинением ущерба третьим лицам. Было бы интересно их найти и проанализировать. Как всем стало ясно из заключительной части доклада, я сосредоточил свое внимание на профессионально-этическом регулировании случаев, связанных с причинением ущерба тем лицам, которые являются участниками продолжающейся агрессии. Однако мне кажется, что некоторые выводы, полученные в ходе анализа этих практических контекстов, могут быть перенесены на институционализацию правил спасения большинства. Она должна обеспечить разграничение между: 1) прямым нормативным регулированием, точно задающим линию поведения в типичной ситуации, 2) ситуативным управомочиванием на совершение определенных действий и 3) совершением таких действий, которые не могут быть предметом прямого регулирования и управомочивания, сохраняя статус сугубо индивидуального выбора в ситуации крайней необходимости.
Клюзова М.Л.: Вопрос тесно связан с вопросом Ольги Владимировны о существовании в морали чего-то абсолютно запретного. Можно ли предположить, что в описанных ситуациях будет недопустимо предпринимать действия по спасению не в связи с ущербом, а в связи с внутренним критерием?
Прокофьев А.В.: Начиная свой ответ, я хочу сразу оговориться, что понятия «внутренний» и «внешний критерий» употреблены в вопросе не так, как я употреблял их в своем докладе. Там внутренний критерий измерения зла соотносился со степенью намеренности действий, которые привели к возникновению ущерба. В этом виде внутренний критерий просто неприменим к ситуациям, где осуществляется выбор между разномасштабным вынужденным ущербом третьим лицам. Однако мне понятно, о чем идет речь. Под внутренним критерием в вопросе понимается та степень будущей виновности, или моральной нечистоты, которая могла бы сделать спасение большинства недопустимым для того человека, который физически способен сделать это.
Я понимаю, что все расчеты, связанные с подобными проблемами, выглядят несколько карикатурно: угрызения совести (тем более будущие) не измеряются в фунтах или граммах, у нас нет весов для их измерения и т.д. И вместе с тем, хотя бы метафорически, я не могу не ввести операцию измерения. В противном случае исчезают критерии для предпочтения той или иной линии поведения. Так вот, подводя итоги анализа пяти ситуаций, я вынужден утверждать, что не нахожу в них безусловных ограничений, при допущении, что непредотвращенный ущерб представляет собой подлинную катастрофу – то есть многократно превышает ущерб, причиняемый прямо. Что делать человеку, вынужденному совершить ужасное зло, которое обстоятельства сделали меньшим? Точно не знаю. Может быть, посвятить всю оставшуюся жизнь покаянию и непосредственному служению ближним, может быть, пустить себе пулю в лоб или выколоть себе глаза золотой фибулой.
Гаджикурбанова П.А. В основании предложенного рассуждения лежит представление об универсальной иерархии видов ущерба. Она обозначается как «естественная». И такое ее понимание вызывает сомнения. Представления об ущербе, а особенно о его относительной тяжести не являются раз и навсегда данными, они культурно-исторически вариативны. Отсюда следует, что возражение против этического абсолютизма, с которого начинался доклад, теряет свою силу, поскольку абсолютизм запретов просто заменяется на абсолютизм системы мер и весов в отношении ущерба. Не превращают ли эти обстоятельства логику меньшего в неустранимо противоречивую и неопределенную?
Прокофьев А.В.: Вспоминая ход обсуждения предыдущего доклада и вопросы, которые предлагала Рубену Грантовичу отсутствующая сегодня Ольга Прокофьевна, я бы несколько расширил этот вопрос. В принципе, речь может идти о неопределенности иерархии ущерба не только в отношении разных культур, но и в отношении уникальных личностей. Любые калькуляции, связанные с потерями и приобретениями, как известно, неизбежно наталкиваются на проблему межличностных сравнений. Кто-то может иметь твердое убеждение, что для него лучше мгновенно умереть, чем увидеть собственную кровь, сочащуюся из небольшого пореза. Более того, такие убеждения могут возникать и исчезать внезапно. Подсчеты ущерба на этом фоне мог бы вести разве что господь Бог или лапласовский демон.
Однако мне такое возражение кажется софистическим и противостоит ему очень простая пошаговая методология. В качестве отправной точки можно взять простейший критерий зла, который использует Б.Герт: зло это то, что я не хотел бы себе и в особенности близким и дорогим людям. Следующий шаг связан с ситуативным уточнением ущерба или вреда, осуществляющимся в ходе коммуникации с конкретными людьми. Именно эта коммуникация проясняет особенности их индивидуальной чувствительности. При этом отклик на уникальность другого не может быть безусловным и неограниченным. Невозможно обойтись без установления пределов, за которыми эксцентричность предпочтений другого человека уже нельзя принимать во внимание. Хотя бы потому, что это может причинить ущерб кому-то еще. Наконец, следует иметь ввиду, что существуют ситуации, исключающие возможность коммуникации, выявляющей уникальность предпочтений. В этих случаях приходится прямо полагаться на самые общие тенденции в сфере понимания потерь и приобретений. Эти общие тенденции фиксируются на основе анализа господствующих мнений и оценок. Именно эти общие тенденции я и обозначаю термином «естественная иерархия видов ущерба».
В том же ключе могут рассматриваться вопросы, связанные с историко-культурными вариациями чувствительности к действиям других людей (то есть вариациями представлений о вреде или ущербе). Я полгаю, что до того, как ввести в пространство этических исследований всю эту вариативность, необходимо разобраться с теми установками, которые господствуют в культуре, к которой принадлежим мы с вами. Нужно подвергнуть систематическому анализу те иерархические отношения между ценностями, нормами, образами жизни и действия, которые были сформированы в сознании каждого из нас в ходе ранней социализации. Я называю этот ход «методологическим культурным империализмом». Как и декартовское методическое сомнение, он носит временный, но неизбежный характер. Только после исследования, сохраняющего такую направленность, можно заниматься кросскультурным соотнесением систем ценностей и норм. Оно может выразиться в определенных итоговых коррекциях, в понимании ситуативности и случайности какой-то части собственных нормативных приоритетов. Сегодняшнее мое выступление не предполагало такого анализа. Однако думаю, что его проведение не внесло бы каких-то грандиозных поправок в возникшую схему.
Что же касается абсолютизма, то под этическим абсолютизмом я имел в виду вполне конкретную позицию, которая не просто признает наличие абсолютного элемента в морали, но и размещает абсолютное на всех ее этажах или ярусах. Тогда как для меня абсолютное содержание морали присутствует лишь на ее вершине, в сфере предельно общих ценностных ориентиров действия, но не в сфере конкретизированных норм, строго соотносимых с определенными поступками. Придание весьма и весьма относительной определенности иерархии видов ущерба, конечно же, не является переходом от Абсолютизма II к Абсолютизму I.
Гаджикурбанова П.А.: В ходе анализа ситуаций, связанных со спасением большинства, было исключено из расчета возможное страдание спасенных из-за того, что их спасение будет достигнуто за счет аморального деяния, или же их прямое несогласие с тем, чтобы спасение имело такую цену. Учет невозможности такого согласия мог бы вернуть спасение большинства в ситуациях 3-5 в область морально недопустимого. Так ли это?
Прокофьев А.В.: Мне представляется, что ставить решение Z в зависимость от согласия спасаемых недопустимо. Ему для решения достаточно презумпции того, что все вовлеченные в ситуацию люди просто хотят сохранить свою жизнь. В противном случае мы вновь сталкиваемся с парадоксальным прочтением второй ситуации. Допустив, что ни один человек, ни десять не хотят, чтобы их спасение было достигнуто за счет неоказания помощи другому, нам придется порекомендовать Z уже не бездействие или жребий, а исключительно бездействие, поскольку даже жребий в этом случае не удовлетворит высоко альтруистических запросов людей, оказавшихся на рельсах. Возможно, однако, что 10 человек не хотят только того, чтобы их спасение стало результатом убийства. Но если убийство просто запрещено как таковое, то нам не надо было бы вообще обсуждать их отношение к своему спасению. Убийство недопустимо во всех ситуациях, и этим все сказано. Рассуждение о реакциях 10 оказывается избыточным. Если же их реакции все же нужно учитывать, то намеренное причинение смерти уже рассматривается нами как деяние условно допустимое. Оно приобретает статус недопустимого только в случае несогласия тех, кто получает от него выгоду. Почему они могут выражать такое несогласие? Либо просто потому, что это убийство (и тогда мы попадаем в ситуацию порочного круга, который исключает необходимость обсуждать мнение 10), либо потому, что эти 10, будучи альтруистами, но не абсолютными, не хотят слишком больших жертв ради своего спасения. Для того, чтобы сохранялось различие между ситуациями 2 и 3, понятие «слишком большие жертвы» наполняется смыслом за счет того, что в ситуации 2 происходит переход 1 человека от вероятности гибели к ее неизбежности, а в ситуации 3 от состояния безопасности к неизбежной гибели. Но если это так, то следует иметь в виду, что в пятой ситуации жертвы того человека, причинение ущерба которому становится условием спасения большинства, будут даже меньшими, чем в ситуации 2. Он переходит от неминуемой гибели к столь же неминуемой гибели, но мгновениями раньше. Значит, 10 спасшихся должны были бы дать на его смерть свое согласие, что вводит ситуацию 5 в число примеров морально допустимого спасения.
Впрочем, эта аргументация, показывающая отдельные противоречия апелляции к мнению спасаемых, не имеет для меня решающего значения, поскольку сам теоретический ход, связанный с ней, кажется мне неоправданным. Необходимо помнить, что система нравственных ценностей ориентирована на то, чтобы регулировать эгоистические импульсы и снижать эгоистические запросы. Она формирует у людей жертвенные установки и постоянно ставит под вопрос достаточность индивидуальных жертв в каждой конкретной ситуации. В силу этого, было бы в корне неправильно выстраивать логику принятия решений для случаев, где сталкиваются между собой интересы разных сторон, по образцу суждения идеального морального субъекта, являющегося одной из таких сторон. Он, несомненно, порекомендует выбор в пользу интересов другого человека. Но это не будет индикатором этической оправданности данного решения ситуации. В качестве индикатора этической оправданности здесь должно выступить суждение третейского судьи – незаинтересованного, благожелательного наблюдателя. В противном случае мы столкнемся с простой эксплуатацией реальных или вмененных жертвенных установок. Можно даже предположить, кто будет их эксплуататором. Моральный субъект, который стремиться оградить себя от последствий выбора в пользу меньшего зла, и как будто бы берет себе в союзники альтруистически настроенную жертву своего бездействия.
Гаджикурбанов А.Г. Представим себе, что в тоннеле преступники, скрывающиеся от правосудия. Это полностью изменит ситуацию. Где тут определенность принятия решений?
Прокофьев А.В.: Ну, конечно, логика меньшего зла – это ситуативная логика и задумана она в качестве таковой. Она ситуативна не только в отношении лиц, которые задействованы в ней в качестве потенциальных жертв, но и в отношении специальных обязанностей тех, кто принимает решение. Для того, чей служебный долг поймать и обезвредить преступников ситуация с тоннелем будет всего лишь эпизодом в противостоянии с ними. Для человека, который случайно оказался у стрелки – нет. Обилие такого рода факторов отражает сложность человеческой жизни и общественной практики, но не сводит на нет ценность поиска нравственных критериев, работающих в тех или иных ситуациях.